фoтo: Мaринa Рaйкинa
A Мaлaя Aрнaутскaя-тo нe фoнтaн
— Пoслушaй, этo удивитeльный гoрoд, — гoвoрит Иoсиф. Oн бoльшoй, вoстoржeнный, кулaки — кaк бoксeрскиe пeрчaтки. A вooбщe-тo oн xудoжник. — С oднoй стoрoны, Oдeссa дaeт мoщную эмoциoнaльную пищу: тут литeрaтурa, oбщeниe и люди, рядoм с кoтoрыми тeбe стaнoвится стыднo, пoтoму чтo ты нe мoжeшь нaизусть цитирoвaть Axмaтoву или Брoдскoгo. Мaлo тoгo, гoрoд сaм пoчeму-тo срaстaeтся с литeрaтурoй: пoдумaeшь, Кaтaeв и eгo «Бeлeeт пaрус oдинoкий», нo тeм нe мeнee — бычки, Привoз, рибный ряд. Или «вся кoнтрaбaндa делается на Малой Арнаутской» — все это комментарии к жизни.
Кстати, знаменитая улица, о которой я когда-то узнала от Ильфа и Петрова, из их «Двенадцати стульев», сегодня без признаков какой-либо контрабанды. Улица как улица: новые дома рядом со старыми, и последние слегка и даже не слегка облезлы, как уличные коты. Асфальт с диагнозом оспа. Спрашиваю:
— Правда, что вся контрабанда делалась здесь или это миф от сатириков?
— Одесса сама во многом миф, но этот миф все равно чем-то поддерживается. А разве Пушкин с его десятой главой из «Онегина» не миф? Он же сам над собой хохочет. «Одессу звучными стихами наш друг Туманский описал». Тот самый Туманский, который «очаровательным пером сады одесские прославил. Всё хорошо, но дело в том (слушай внимательно!), что степь нагая там кругом». То есть еще не было никаких садов, а они их уже вовсю расписывали.
Одесса тонет в зелени, как тяжело груженный баркас в море. Каштаны, платаны… Высоченные акации под тяжестью веток клонятся к земле, местами образуя тенистые арки.
— А сейчас мы с тобой поедем на Фонтаны по Фонтанской дороге. Она идет вдоль моря и состоит из трех частей: Малый Фонтан, Большой и Средний. Фонтанных станций шестнадцать. Знаешь, откуда взялось выражение «не фонтан»? — спрашивает Райхельгауз.
— От фонтанов?
— В Одессе с водой всегда была непростая ситуация: ее доставали из артезианских колодцев, чистейшую. И сюда приезжали люди с бидонами — водопроводов же не было — или конки развозили воду по городу. Люди пробовали, и если им не нравилась, говорили: не, эта не Фонтан. То есть не с Фонтана.
— А сейчас как с водой?
— В порядке. (Кстати, в отелях сразу говорят: вода в городе есть, горячая и холодная. — М.Р.) Водокачка в сорока километрах от города — в Беляевке. Был такой советский фильм «Жажда», сценарий написал поэт Григорий Поженян, тоже одессит: его во время войны дважды расстреливали, но он чудом остался живым. Фильм о том, как несколько морских десантников — Поженян сам был десантник и знал, про что писал — держали оборону на водокачке и напоили город водой. По этому поводу у него есть очень хорошие стихи:
В красном сне, в красном сне,
В красном сне бегут солдаты.
Те, с которыми когда-то
Был убит я на войне.
Кстати, на Большом Фонтане в 37‑м году снимали фильм «Пётр Первый» — место легендарное, ты ж понимаешь.
По дороге на Большой Фонтан проезжаем ничем не приметное двухэтажное здание желтого кирпича — на ГАИ похоже. «Это, — говорит Райхельгауз, — школа, в которой учился Чубайс». Выясняется, что родился Анатолий Борисович в Белоруссии, в Одессу приехал с отцом — тот военный, преподавал марксизм-ленинизм. Чубайс здесь проучился до восьмого класса, а потом махнул в Ленинград, где и познакомился с Райхельгаузом. До сих пор они не разлей вода — очевидно, фонтанная.
— А сейчас мы будем искать место для парковки, — говорит мой спутник.
— Вон там место, надо въехать быстро, пока не заняли.
— Девочка моя, спокойно, в Одессе никто не торопится.
При чем тут русский театр и Райхельгауз?
— Мне сказали, что в Одессе осталось пять процентов евреев, а было чуть ли не сорок. Результат антисемитской политики?
— Да какой там антисемитизм: в школе рядом со мной сидели Ося Пальтерман, Лёша Вайсберг, Шурик Гофман… Очень много было евреев, потом они стали отъезжать, отъезжать… Мэром города здесь много лет был Эдуард Гурвиц. Его дважды избирали по пять лет, и, когда однажды его не утвердили наверху, в Киеве, одесситы вышли на улицы и отстояли своего замечательного градоначальника. Кстати, благодаря ему нет ни одной улицы Ленина/Сталина, и старые названия он вернул. И перенес с центральной площади советский памятник морякам-потемкинцам ближе к порту, а на его место вернул Екатерину, основательницу Одессы.
О каком антисемитизме ты говоришь?! Лично у меня было одно столкновение с таким проявлением, и то в Москве. Табаков и Волчек все-таки оставили меня в «Современнике», а Министерство культуры все время пыталось отослать меня в Тверь главным режиссером. И в очередной раз меня вызвали в министерство, и такой серьезный дядя стал мне говорить: «Иосиф Леонидович, мы взрослые люди, вы штатный режиссер театра «Современник», в данный момент работаете над пьесой Константина Михайловича Симонова к 30‑летию Великой Победы… Но ваша фамилия… Рай-хель-га-уз… Ну возьмите вы псевдоним. Вот Олег Павлович Табаков предлагает чудесную фамилию взять — Леонидов».
Я ему: «Вы знаете, дорогой мой, я настолько с вами согласен, я вам больше скажу, мне и имя-то мое не очень нравится. При чем тут русский театр и Иосиф Райхельгауз? Но есть просто одна деталь: мой дедушка, Мейер Хананович Райхельгауз, много лет был председателем колхоза-миллионера в Одесской области. Но я еще больше вам скажу: мой папа с этой фамилией дошел до Берлина. «Младший сержант Райхельгауз только за дни наступления на Берлин уничтожил 71 одного гитлеровца», — писала газета «Красная звезда». И папа расписался на Рейхстаге. Поэтому я счастлив быть Леонидовым, но как же я им это буду объяснять? Они же живы!» И он, что-то поняв, махнул рукой: а, идите. Вот и весь антисемитизм.
«Одесскому ТЮЗу срочно требуется артист 48‑го размера»
Паркуемся за углом Дерибасовской. Знаменитая улица теперь пешеходная, проезд тут разрешен только лошадиным повозкам с туристами. Знакомая буфетчица тетя Лена из русского театра, которая смачно курит крепкие сигареты, откомментировала это так: «Да шо вы забыли на этой Дерибасовской? На ней теперь лошади в обморок падают». Правда, обморочных коняг не видно. Мостовые на центральных улицах вымощены не булыжником, а лавой, которую издавна привозили (вот они, одесские понты!) из-под Везувия. Очень долговечный материал — черный, матовый.
Оперный театр похож на гигантский пышный торт. А за углом, в переулке Чайковского, притулился местный ТЮЗ. Вот здесь и начинал свой творческий путь юный Йося Райхельгауз. В ТЮЗе, что по-украински звучит как Театр юного глядача, будущий режиссер в возрасте 16 лет год проработал артистом.
— А как же вас, Иосиф Леонидович, взяли без образования? Гениальный еврейский мальчик?
— А меня взяли очень простенько: в шестнадцать я поехал поступать в Харьковский театральный институт — не приняли. Там набирали режиссеров украинской драмы, а я, как ты понимаешь, не совсем украинец. И, вернувшись в Одессу, стал думать, чем бы мне заняться. Гулял возле оперного театра, а рядом, в переулке Чайковского — Петр Ильич здесь жил, — ТЮЗ, и там прочел объявление: «Одесскому ТЮЗу срочно требуется артист 48‑го размера».
Я немножко удивился — у меня был 46‑й, хотя в это теперь трудно поверить. Зашел в театр, вахтерша спрашивает: «Шо надо?». — «По объявлению», — говорю. «Щас позову режиссера». И я никогда не забуду имя этого режиссера — Мария Исаевна Каменецкая. Я думал, что она сейчас скажет «читайте стихотворение», а она меня завела сразу в костюмерный цех и стала примерять на меня рубашки, пиджаки, а на них было написано «Коля Губенко». Дело в том, что Коля Губенко, артист одесского ТЮЗа, недавний выпускник одесского детдома, поступил на режиссерский факультет во ВГИК в Москве, а сказал об этом в театре за неделю до открытия сезона. Они стали срочно искать, кто заменит Колю. Колю заменил я. С тех пор у нас с Николаем Николаевичем нежные отношения.
Я за ним «донашивал» роли: самая интересная — в спектакле «Вовка на планете Ялмез». Ялмез — это Земля наоборот, и вся хохма была в том, что я играл инопланетянина. А еще я играл петлюровца — это с фамилией-то Райхельгауз! — вот с такими наклеенными усами.
— А когда вы в костюмах Коли Губенко вышли на сцену, был страх?
— Страха не было, но два качества имелись, которые я потом долго преодолевал. Первое: мне было жутко смешно, как играют остальные. А второе: мне все время хотелось других поправить, особенно когда они говорили дурными голосами. Им со мной тяжело было играть, потому что я их сбивал своим естественным голосом.
А надо сказать, что в то время в одесском ТЮЗе работали два замечательных артиста, один из них до сих пор жив-здоров и работает в Таллине — Женька Гайчук, народный артист Эстонии. А второй, выдающийся, — Руслан Ковалевский, покойный, увы. Когда я уезжал поступать в Ленинградский театральный институт, я ему сказал: «Руслан, я у тебя столькому научился, поэтому обещаю: где-нибудь лет через десять, когда я стану известным режиссером в Ленинграде или в Москве, обязательно приглашу тебя на работу». На что он без юмора достал из кармана записную книжку: «Поскольку ты сейчас обещаешь, а потом забудешь, напиши это и распишись».
Райхельгауз расписался, и через девять лет, когда одессита узнала театральная Москва (в «Современнике» несколько шумных постановок и несколько премий за них), он слово сдержал. Иосиф показал товарища (тот уже работал в Таллине) Табакову и Волчек, которые искали исполнителя на главную роль в спектакле «Фантазии Фарятьева», и те взяли его в «Современник».
— Руслан был любимцем всего театра, его обожали и уважали за порядочность и благородство.
фото: Марина Райкина
Солнце русской поэзии в свой одесский период был очень даже плодовит.
Пушкин не лез в окно к губернаторской жене
— Иосиф, а у вас есть самое любимое место в Одессе?
— Много, очень много — Потемкинская лестница. В ней было 200 ступеней, теперь 198 — две засыпали, когда у моря отвоевывали место для улицы — раньше волны бились о ступени. А какие здесь дворики, загляни! Когда проезжаю один дом на Французском бульваре — у меня всегда наворачиваются слезы: там жила девочка, к которой я испытал впервые очень сильные чувства. А люди в театр ходят только за чувствами, я в этом убежден. Не за смыслом, не за содержанием, а за чувством.
фото: Марина Райкина
Одесские дворики.
— А я знаю режиссеров, которые утверждают обратное: публика теперь ходит, чтобы получить интеллектуальный оргазм.
— Это что? Когда мозги имеют?
Он вкусно, смачно рассказывает об Одессе. Он дарит ее, влюбляет в нее, как родителей в девушку, на которой собрался жениться.
— Смотри, какие остроумные люди: напротив отеля «Моцарт» открыли отель «Сальери». А Портофранковская, а Пантелеймоновская, а Карантинная гавань, а Молдаванка…
Не названия улиц — музыка.
— А пойдем в «Куманец», — предлагает Иосиф, — там грандиозный борщ.
У Райхельгауза все грандиозное: люди, борщи, вареники, истории. Например, про Михаила Саакашвили, когда тот был губернатором Одесской области.
— Интересный тип был, скажу тебе. Чтобы все чиновники знали, как ужасны дороги в Одессе, он что придумал: поставил палатку на самой разбитой — за 100 или 200 километров от города, и там принимал чиновников, которые к нему ехали подписывать бумаги. В результате часть дороги все же отремонтировали.
— А где он сейчас?
— Его ищут. Украина, Грузия — все хотят арестовать. Он предлагал мне быть министром культуры Одесской области. Говорил, что Одесскую киностудию сделаем Голливудом, а одесский театр станет базой фестиваля, но почему-то средиземноморского.
— Ну да, осталось только провести межгалактический шахматный турнир.
Да бог с ним, с Саакашвили. Списком писателей, артистов, музыкантов, а также мелких и крупных политических деятелей можно всю Дерибасовскую или Ришельевскую выстелить. Одесский порт — вообще писательская колыбель. В начале прошлого века здесь вкалывали два грузчика — Максим Горький и Александр Грин. А в середине его честно трудился скромный (но это вряд ли) инженер Михаил Жванецкий. Одесса — это Бабель, Олеша, Багрицкий, Катаев, Ильф с Петровым, Леонид Утёсов, великие сценографы Михаил Ивницкий и Давид Боровский, Одесский университет воспитал четырех лауреатов Нобелевской премии. А Вера Холодная, а Рина Зелёная, артистка театра КРоТ, сочинившая такой стишок: «Я служу в театре КРоТ,/ Дело немудреное,/ Никто замуж не берет,/ Говорят: зелёная».
А Пушкин! У памятника Александру Сергеевичу, что стоит возле музея-квартиры на Пушкинской же улице, до блеска затерт нос — туристы счастье себе натирают. Думал ли поэт, что памятник ему рукотворный в Одессе поставят? Конечно, нет — более важными делами был занят.
Надо сказать, что солнце русской поэзии в свой одесский период был очень даже плодовит. Специалистами посчитано, что здесь он написал 32 стихотворения, закончил «Бахчисарайский фонтан», «Цыган» и начал «Евгения Онегина». Любвеобилен был А.С.: три стиха посвятил Каролине Сабаньской (оказалась двойным агентом, но уже после Пушкина), два — жене крупного итальянского негоцианта Ризнича, Амалии («Негоциантка молодая…» из «Евгения Онегина»), и 13 стихотворений Елизавете Воронцовой, к которой, опять же согласно мифу, будто бы ночью, аки тать, лез в окно дворца. Вот это точно неправда и навет на классика, поскольку дворец был построен на несколько лет позже его пребывания в Одессе.
фото: Марина Райкина
Одесские мостики.
Женщины с косой больше нет
И все-таки Одесса — это Украина, хотя и русскоговорящая. И в следующем году Украина будет выбирать себе президента. Юлия Тимошенко, решившая взять реванш за все свои политические неудачи, активно выдвигает себя. Пока на рекламных экранах, только теперь это другая дивчина: не женщина с косой, а стильный офисный работник. Волосы, вытянутые феном, и на косой пробор, очочки, как у Собчак, когда она не светская львица. Говорят, отважная Юля, украинская Жанна д’Арк, но возрастная (ну не 16 же годков ей), имеет серьезные шансы на победу и поддержку у бедного населения. А беднейшие массы, как показывает российская (и не только) история, — это сила. Только надо знать, как ею управлять и манипулировать.
— Иосиф Леонидович, это слухи, что Одесса хочет войти в состав России, как Крым?
— Мнение раскололось и достаточно серьезно: это как? Возвращаемся в Новороссию, Херсон—Николаев? Люди заблуждаются: им кажется, что сейчас они войдут в Европу и у них будет все, как в Берлине, в Париже или в крайнем случае в Москве, но точно не как в Донецке. Все плохое между Украиной и Россией началось с того, я считаю, что во время Майдана государственники сразу заявили о запрете русского языка. Это первое, что надо было сделать? В этом патриотизм? И тут же вызвали обратную реакцию. И Дом профсоюзов в Одессе — продолжение этого же. Хоть два, три, хоть десять языков! Пусть будут!
Девушка может быть невиданной красоты, но если она закуривает…
Наконец мы в «Куманце», рядом с городским парком. Здесь дуреешь от запаха борща, всех сортов вареников (лучшие все равно с вишней), паштетов, фаршированной рыбы… Заказываем. А к столику подходит какой-то мужчина и говорит Райхельгаузу с мягкой интонацией: «Почаще приезжайте в Одессу, ви ее украшаете». Иосиф смеется.
— Вот все здесь так. Бабель в свое время написал предисловие к книге, где были собраны произведения семи молодых одесситов. Начиналось оно так: «В Одессе каждый юноша, пока не женился, мечтает стать юнгой на океанском судне или великим писателем». Потом дал образную характеристику каждому: сравнивает со спелым арбузом Багрицкого или Олешу с камбалой, что мама Бабеля бросает на сковородку, а заканчивает, как и начал, но только добавляет: «Но одна у нас беда: в Одессе мы женимся с необыкновенным упрямством». Нет, ну кто же это курит? Откуда дым? Ну невозможно.
Вот у него всегда такая реакция на сигаретный дым — ну очень болезненная.
— Послушайте, вы просто взрываетесь. Так обычно себя ведут завязавшие алкоголики и курильщики.
— Да, я курил, но это было в далекой юности. В моем театре я даю премию, если человек бросил курить. Целая система поощрения за бросание разработана.
— А вы-то как бросили?
— Это мощнейшая история психологического шока. Я с юных лет был влюблен в Беллу Ахмадулину. Как в поэтессу, в женщину, как в образ. Когда она приезжала в Одессу, я сходил с ума, знал все стихи, которые ей посвятили Вознесенский и Евтушенко. Если бы мне тогда кто сказал, что могу полежать рядом с ней, а потом мне руку отрубят, я бы сказал: руби.
И вот спустя годы я в «Современнике» репетирую с Давидом Боровским спектакль «1945» (узнал, что во время войны погибло около двух тысяч журналистов, писателей). А в это время исполняется, кажется, 20 лет «Современнику». Торжество, после, естественно, отмечание — все выпивают, закусывают, курят. И вот я поворачиваю голову и вижу в метре от себя мою богиню — Беллу Ахмадулину, она разговаривает с Валентином Никулиным. Оба в дыму, у нее сигарета как будто приклеена к губе, и у Никулина тоже. Я оцепенел, а Боровский так спокойно сказал: «Иосиф, вот мы выглядим точно так же, мы так же воняем табаком». Вот это слово «воняем» произвело впечатление, я понял, что на меня точно так же реагируют.
И с тех пор каждый курящий вызывает у меня отвращение. Девушка может быть невиданной красоты, но если она закуривает, в этот момент у меня отрубается все. Я иду по улице, и если передо мной человек идет курит, я начинаю задыхаться. Набирая студентов, я умоляю их поступать к другим педагогам, если они курят.
фото: Марина Райкина
Фасад дома Фальц-Фейна украшен фигурами двух атлантов, несущих на своих плечах небесный свод.
Последний поцелуй Утёсова
Идем к Утёсову. Точнее, к дому, где он жил, а теперь там мемориальная квартира. Входим во двор: посреди стол с пеньками вокруг. Если дружно живут, за столом собираются все соседи. А раньше, как говорит Райхельгауз, на стол покойника выставляли, и весь двор прощался с усопшим. На втором этаже квартира самого легендарного одессита, но в воскресенье — выходной.
— Вы знали Утёсова?
— В Одессе не знал. Ах, как он пел: «Есть город, который я вижу во сне, но если б вы знали, как дорог у Черного моря открывшийся мне в цветущих акациях город». Эта песня — стопроцентное попадание про Одессу! У меня есть про него совершенно грандиозная, но не одесская — московская история. Когда нас с Толей Васильевым и Борей Морозовым выгнали из Театра Станиславского, то в Москве не давали ставить, и я ездил по Союзу. И меня позвал Рудольф Рудин в Театр миниатюр. «Иосиф, ставишь спектакль, но никакой борьбы с советской властью. Придумай что-нибудь».
— А разве вы боролись с советской властью?
— Я не любил коммуняк сильно, и это при дедушке — председателе колхоза! Так вот Утёсов. Как и просил Рудин, я придумал спектакль о мюзик-холле, где работал Утёсов, когда еще не был знаменитым певцом. Представь себе, он был цирковым, вращался на трапеции и играл драматические роли. До войны его первая сольная программа, называлась «От трапеции к трагедии». И мне пришла идея сделать как бы воспоминание об этой легендарной программе.
И вот я с женой, Мариной Хазовой, прихожу к Утёсову в квартиру на Садовом кольце: в одной квартире он живет один, в другой — дочка Эдит, она уже умирает от рака. Поднимаемся на восьмой этаж, подходим к квартире, а из-за двери слышим: «У Черного моря…». Оказывается, он к нашему приходу выбирал пластинку, прослушивал. В черных шерстяных штанах, в белой рубашке с расстегнутым воротником — красавец, легенда.
«Ребятки, вот вы мне подскажите, — говорит Леонид Осипович. — Они говорят, что я неправильно пою. Я пою «сэрдцэ», а они хотят, чтоб «сердце». Дальше я рассказываю ему свой замысел, и у меня ощущение, что он уже готов участвовать, потому что реагирует: «Я могу так посмотреть, а могу еще рукой сделать». Но в конце вздохнул: «Нет, деточки, мне уже поздно. Спасибо, но я на сцену не буду выходить. У меня Эдит умирает».
Когда мы уже собрались уходить, он стал нас провожать, и чувствовалось, что мы его больше не увидим. Марина моя не выдержала, попросила: «Леонид Осипович, можно я вас поцелую?». И он — это надо было видеть — широко так раскинул руки: «Девачка мая…» — и заплакал. Наверное, это был его последний поцелуй. Мне повезло в жизни невероятно — я столько удивительного народа встретил. А Мария Владимировна Миронова? Каждый ее приход в театр — отдельная история.
Скольких историй я не услышала! Во сколько мест не попала! Привоз, знаменитый одесский Привоз остался без меня, сам того не зная. Молдаванку с ее одноэтажными и двухэтажными халупами пробежала на скорости (потому что на самолет опаздывала). Что можно понять про Одессу за три дня? Все и ничего. Но одно я поняла: в Одессу непременно надо вернуться, чтобы и дальше постигать ее непостижимую атмосферу. Такую приморскую, дружелюбную, жаркую, с легким южным пофигизмом, колоритную и с особой интонацией — таки да?